Люби и властвуй - Страница 63

«Сомнений быть не может в одном ― я на Цино-ре!» ― со всей иронией, на которую он был способен, сказал себе Эгин, когда все те же прохладные руки, женские руки, расстегнули пряжку вначале на левой сандалии, а затем на правой. Сандалии шлепнулись на пол. И наваждения сменяли друг дружку, словно день и ночь. Как Запад и Восток.

Сандалиями покойного Арда оке Лайна, о да, это все еще были они, дело не ограничилось. Его рейтузы сползли с бедер стараниями этого наваждения с ухватками новенькой из портового борделя. Атласная рубаха Эгина была расстегнута и снята. Его пояс был развязан. Эгин не сопротивлялся.

«Все как везде», ― подумал он, когда стих о грютском походе горячечного любителя юных, очень юных женщин-девочек, носившего в харренской истории имя Орди Герсара, прокрутился в его мозгу еще три, а может, и четыре раза.

Это были женские руки и женские губы, сомневаться в этом было глупо. Эгину было с чем сравнивать. С Овель, например. Хотя нет, Овель, если бы делала то же самое, она бы делала это не так. Отчего-то Эгин был уверен, что совсем не так. Более нежно. Более трепетно и вместе с тем более смело и тепло. Вербелина? О да, это, конечно же, Вербелина. Она ведь тоже здесь, в этом городе Призраков. И она тоже… тоже что? Неважно, она ведь могла каким-то чудом пробраться к нему, Эгину, и выразить свою любовь наиболее доступным ей способом. Ее излюбленным способом.

Рука Эгина опустилась на одну из женских ручек. Прохладная. А затем осторожно, очень осторожно поползла выше. Так делают все слепцы. Выше. К локтю, под мышку, к плечу. А оттуда к ключицам. К шее. О да, это тело очень похоже на тело Вербелины. И эти волосы. Очень густые, ароматные, гладкие, тщательно вычесанные.

«Вербелина, ты?» ― вот что хотелось спросить Эгину. Но язык не слушался его. А лишь лежал безвольным увальнем в пещере зубов, покрытый сладким ковром «меда поэзии».

Вскоре его вторая рука легла на талию девушки и начала свое медленное движение вверх, вниз, вбок. Мускулистое тело. Впалый живот. Курчавая шерстка. Милый, аккуратный пупок. Нет, это не Вербелина, это наваждение. Но оно отчего-то длится и длится. Оно не исчезает. Оно продолжается. Две маленькие, словно два зрелых южных персика, груди. Нет, они не тают под его, Эгина, руками. Они остаются на месте для Эгина.

И тут мнимая Вербелина вздохнула. Так страстно и проникновенно, как никогда не удавалось Вербелине, даже когда она была в ударе. Этот вздох показался Эгину таким же древним, как сама страсть, как сама любовь и акт любви между мужчиной и женщиной.

В этом вздохе Эгину почудилась такая архаическая, древняя, нецивилизованная и дикая исполненность бытия, такая доверительность и такая нежность, что он невольно вздрогнул. Теперь его тело перестало быть кулем для муки, брошенным на пульсирующий барабан. Теперь его тело наполнялось огнем, имя и саму суть которого он знал слишком хорошо. Слишком хорошо для офицера Свода Равновесия.

«Иди ко мне, девочка, доверься мне», ― хотелось сказать Эгину, но его язык оставался неподвижен, а его уста немы, словно все мыслимые и немыслимые правила из Уложения Жезла и Браслета.

Но она, как ни странно, услышала его.

Грютская Скачка. О да, это была Грютская Скачка.

Он уже познал ее пряный вкус однажды. Не так давно. С Овель.

Ее бедра обхватили живот Эгина так же крепко, как колени наездницы прижимаются к крупу лошади в неистовом галопе. Ее пальцы вцепились в грудь Эгина, а ее спина выгнулась соблазнительной дугой. Она, Вербелина, или нет ― та, что так похожа на Вербелину, ― мчалась вперед навстречу своему наслаждению. Она торопилась. Она спешила. Ее дыхание становилось все чаще. Но она, похоже, не боялась, что оно ускользнет от нее, ибо Эгин был страстен и напорист. Словно породистый жеребец. Грютский жеребец.

Эгин чувствовал ее всем своим существом. Он не видел ее, но осязал. Казалось, из всех пяти чувств, которыми наделила варанца природа, у Эгина оставалось теперь одно лишь осязание, ибо даже слух и обоняние на время покинули его.

Теплый океан. Внутренность переспевшего фрукта. Инжира или дыни. Теплый бархат. Изысканный мех белой куницы. Вот какие метафоры, верно, пришли бы на ум Эгину, если бы он был способен интересоваться метафорами. Интересоваться чем-либо. Ибо он пропустил то мгновение, когда происходящее приобрело самостоятельную ценность, и был уже давно по ту сторону черты, когда ум еще значит что-нибудь.

Мир Эгина растаял и умчался в никуда в ритме Грютского Галопа.

Теперь он рвался и пульсировал вместе с ней. Ее прикосновения становились все более требовательными, а движения все более порывистыми.

Эгин не мог оставаться безучастным. И он не оставался безучастным. Его бедра теперь помогали ей. Их сердца теперь бились в унисон. А их дыхания сливались воедино с каждьш толчком. С каждым поцелуем. «Мед поэзии» обратился медом любви. И Эгин не жалел об этом.

Наконец невидимая, но осязаемая всей поверхностью души и кожи наездница рванулась вперед и вниз изо всех своих сил и застыла, словно музыкальная фраза, унесенная ветром. А Эгин, не в силах сдерживаться более и не видя в этом никакого смысла, очертя голову бросился в омут запретного наслаждения вслед за ней. Дева истошно вскрикнула. Руки Эгина сомкнулись замком у нее на талии, и когда его тело почувствовало ритмичный трепет, исходящий откуда-то извне, из тепла перезревшего инжира, из самого естества девушки, Эгин стиснул зубы и застонал, погружаясь все ниже и глубже, в пучины экстаза, сколь неожиданного, столь и неуловимого.